суббота, 14 января 2017
Про моё приключение по пути из Киева в Питер говорят, что ему не хватало писателя, чтобы это всё запечатлеть. К счастью, пусть и не писатель, а писака-любитель, там таки был, но расскажу я это не в форме повести и вообще без лишних закидонов, уж не обессудьте.
Киев провожал меня снегопадом с порядочным морозом и серовато-зловещими мистическими пейзажами. Я никогда не забуду эту поездку через мост — было ощущение, что по пути на автовокзал меня прокатили по миру моего сознания. Прощание было тёплым и сладким — я действительно не один десяток месяцев не ела столько сладостей, сколько за эти два дня. А потом началась дорога сквозь ночь, размеренная и долгая. Ничто не предвещало беды. Даже когда беда случилась, понадобилось больше часа, чтобы осознать её масштабы.
На втором часу поездки я ушла в себя полностью и вернулась уже когда мы минут двадцать стояли в месте, где остановка явно не была плановой: пустая трасса, слева — поле, справа — полоса деревьев и поле; фары мигают оранжевым и рассеивают короткими импульсами густую чёрную темноту. Свет в автобусе не горит, спустя время гаснут и часы. Автобус заглох среди трассы вдали от украинской границы. А спустя час попыток завести его, когда свет то вспыхивал, то гас снова вместе с затихающим еле слышным тарахтением мотора, стало ясно, что мыпропали попали. Салон постепенно стремительно остывал. Спустя час в нём стало -15. На вопросы о том, что случилось и долго ли мы будем так стоять, стюардесса почему-то начинала верещать, что она тут вообще ни при чём и чего это к ней пристают вообще. Кроме этой дамочки никто не паниковал, хотя в некоторые моменты атмосфера была к тому близка, потому что мы то и дело слышали только "я ничего не знаю" и "выясняем", и всё чаще вопросы оставались без ответов, зато невроз экипажа — налицо.
Автобус встал чуть после полуночи, а эту песню нам пели где-то с часу до трёх. Потом сказали, что за нами уже выехали. Ждём. В этот момент происходит первое тяжёлое для внутреннего спокойствия разрушение: грудой обломков осыпаются на лоно реальности уютные и тёплые планы на приятную встречу и близких людей после долгой дороги. Стало ясно, что приедем в лучшем случае к утру, и хорошо ещё, если удастся успеть на работу к 8-ми, как планировалось. Я сообщила ситуацию всем заинтересованным лицам и стала нервно подъедать свои запасы, потому что становилось холодно, а топливо лучше поставлять раньше, чем замёрзнешь. На пару часов ожидания должно было хватить. И, к слову, хватило. А потом нам сказали, что никто к нам не едет, зато:
— Вот автобус до Чернигова. Пересаживайтесь, если хотите, туда. Там тепло.
— А что нам делать после того, как прибудем в Чернигов? Как компания собирается нам помочь?
— Здесь 50 человек с вещами. Вы хотите их всех втиснуть в этот автобус?
— И выдайте, пожалуйста, план, как нам дальше добираться до Петербурга.
— Не, я всех не заберу, тем более с вещами, места почти нет, - заглянул к нам водитель черниговского судна.
— А как нам быть без багажа? Когда нам его доставят? И куда?
— Завтра.
— Завтра?! Куда?
— Ээээ... в Питер?
— А мы в Чернигове? И нам так и не сказали, сможем ли мы добраться.
— Как вообще может быть такое, что за нами не едут? Компания несёт за нас ответственность!
— Я предлагаю вам что могу!
— Вы не предлагаете ничего конкретного!
Под весь этот шумок народ, который хотел, свалил из салона и уехал в Чернигов в добродушно остановившемся автобусе. Будучи глухой и ещё глуше от холода, в котором уже отнялись ноги и пальцы, я ничего не понимала и пересела поближе к доброжелательному мужчине, который мне всё объяснил. Ну, что нас никто не собирается спасать. Я написала об этом парню и другу, и телефон мой окончательно умер. Я перестала ныть во все лички и разрыдалась просто потому, что внутри стало больно от холода, а вся невообразимая для меня в своей нелепости спасательная операция с пересадкой в Чернигов потеряла актуальность, и другой не было. Когда стало трудно дышать, я стала думать о том, зашевелятся ли эти ребята быстрее, если я сейчас потеряю сознание. Так прошёл час. В итоге, во всех бесконечных перебранках, угрозах и вопросах, нам сказали, что за нами всё же едут, но сколько ждать — неизвестно. И уже в районе семи утра нас сгрузили в школьные автобусы и увезли в какое-то служебное помещение в Городне. Я не буду рассказывать, как ходила на ногах, которые не ощущала, и как обматывала шарфом ручку чемодана, потому что не могла держать её отнявшимися пальцами — я просила помощи, и мне помогали. Эту дорогу я бы не преодолела без чужого вмешательства в мои одинокие окоченелость и немощность. В тепле тесного коридора меня колотило и лихорадило ещё два часа, пальцы зашевелились только спустя час. Потом мы нашли кафе поблизости и переместились туда — там были розетки и кофе. Впрочем, было там много чего, но гривен мне хватило только на чашку растворимого кофе прямо в подаренную другом чашку. Сначала ждали автобус в десять, потом — в час, но приехал он, в итоге, в 16, и если бы не информация и поддержка от этого самого друга, я бы не знала наверняка, что нас вообще заберут.
К этому моменту все планы были похоронены вместе с надеждами вовремя явиться на работу. Всё моё сознание оказалось обособлено от привычных мыслей и чувств в небольшой кафешке, очень похожей на те, которых прорвы в маленьких провинциальных городках. Всё дешевое и неказистое, но собрано в уютный интерьерчик в стиле раннего постсоветского периода: желтые стены, дешёвая мебель косит под тёмное дерево, на стенах - самопальные картины в аляповатых гнутых рамах, ёлка - как с фотографий из детства, с такими же разномастными шарами, которые были в каждом советском доме, только маленькая.
Народ разбился на группы вокруг столов, и я быстро решила, к какой примкнуть мне: сборище женщин во главе с самой шумной и уверенной защитницей прав пассажиров. Свободных стульев у стола не было, но мне в кои-то веки хватило наглости примостить взятый у другого стола в тесноту среди прочих. Я со своим обликом студентки-раздолбайки-анимешницы в эту группу не вписывалась совершенно. За столом сидели: рьяная защитница наших прав, женщина лет пятидесяти с острыми и тонкими чертами лица и чётко поставленной речью; переводчица менее тридцати лет от роду, олицетворяющая книжный облик серой мышки; типичная поселочно-провинциальная обитательница лет шестидесяти пяти, одетая в самовязанную кофту и вяжущая новую, с тихим мягким голосом, как у моей бабушки по отцу, и безупречным до робости воспитанием; дама за семьдесят в опрятной кофточке и шляпке, в меру утонченная и полностью соответствующая понятиям о слове "дама", несмотря на простоту одеяния; моложавая тётка под семьдесят, бойкая в одежде, говоре и манерах, но никогда и нигде не выходящая за рамки; и я, в уйме перстней, разноцветном шарфе, больших хипстерских очках и с брошью-совой на съехавшей набекрень шапке. Я не чувствовала себя неуместно. Я чувствовала себя в путешествии между мирами. Как будто я в другом мире, олицетворяющем мою родную провинцию, а вокруг — женщины моего Рода. Они говорили, а я слушала, наблюдала и ощущала себя частью целого. Мы стали маленькой общиной, когда назвали друг другу имена. Никому из нас больше не было страшно, мы помогали друг другу. Никакие конфликты во время притирки за столом не повлияли ни на что, наше единство было нерушимо. И когда я оказалась единственной, у кого нет денег, женщина, похожая на мою бабушку, накормила меня солянкой, сказав непременно есть с хлебом, а другая, моложавая, в этот же момент принесла всем славного коньяку. Это не было привычным мне миром с офисами и новомодными, даже если недорогими, квартирами, где каждый всё сам и себе, каждый сам за себя, особенно я. Эти женщины говорили, делились опытом, спорили, ели, спрашивали и отвечали, а я смотрела на них и вспоминала женщин своей семьи. Сколько себя помню, я стремилась обособиться от своего Рода, уйти от их советов, наставлений и опеки, я порвала почти все связи. В этот момент, в кафе, меня настигло осознание, что я теряю при этом на ментальном уровне. Мне захотелось обнять каждую из женщин в своей семье, поблагодарить за то, что они дали мне, даже если это был пример, как делать не нужно. На всех доступных мне уровнях я сделаю это в ближайшем месяце.
Когда автобус приехал, мы радовались, как на семейном застолье, а потом разошлись — связь порвалась, круг разомкнулся, аура развеялась, и никто больше никак не сцеплялся друг с другом на протяжении поездки. И всё же, это было потрясающее переживание.
Возвратилась в Петербург я уже не только из путешествия, но и из приключения. Заботили ли меня проблемы с работой и хлопоты с ключами? Нет. Я сделала всё, что нужно, даже не задумываясь об этом. Важно было другое. Из этого путешествия я вернулась в совершенно другой город совершенно другим человеком.
Киев провожал меня снегопадом с порядочным морозом и серовато-зловещими мистическими пейзажами. Я никогда не забуду эту поездку через мост — было ощущение, что по пути на автовокзал меня прокатили по миру моего сознания. Прощание было тёплым и сладким — я действительно не один десяток месяцев не ела столько сладостей, сколько за эти два дня. А потом началась дорога сквозь ночь, размеренная и долгая. Ничто не предвещало беды. Даже когда беда случилась, понадобилось больше часа, чтобы осознать её масштабы.
На втором часу поездки я ушла в себя полностью и вернулась уже когда мы минут двадцать стояли в месте, где остановка явно не была плановой: пустая трасса, слева — поле, справа — полоса деревьев и поле; фары мигают оранжевым и рассеивают короткими импульсами густую чёрную темноту. Свет в автобусе не горит, спустя время гаснут и часы. Автобус заглох среди трассы вдали от украинской границы. А спустя час попыток завести его, когда свет то вспыхивал, то гас снова вместе с затихающим еле слышным тарахтением мотора, стало ясно, что мы
Автобус встал чуть после полуночи, а эту песню нам пели где-то с часу до трёх. Потом сказали, что за нами уже выехали. Ждём. В этот момент происходит первое тяжёлое для внутреннего спокойствия разрушение: грудой обломков осыпаются на лоно реальности уютные и тёплые планы на приятную встречу и близких людей после долгой дороги. Стало ясно, что приедем в лучшем случае к утру, и хорошо ещё, если удастся успеть на работу к 8-ми, как планировалось. Я сообщила ситуацию всем заинтересованным лицам и стала нервно подъедать свои запасы, потому что становилось холодно, а топливо лучше поставлять раньше, чем замёрзнешь. На пару часов ожидания должно было хватить. И, к слову, хватило. А потом нам сказали, что никто к нам не едет, зато:
— Вот автобус до Чернигова. Пересаживайтесь, если хотите, туда. Там тепло.
— А что нам делать после того, как прибудем в Чернигов? Как компания собирается нам помочь?
— Здесь 50 человек с вещами. Вы хотите их всех втиснуть в этот автобус?
— И выдайте, пожалуйста, план, как нам дальше добираться до Петербурга.
— Не, я всех не заберу, тем более с вещами, места почти нет, - заглянул к нам водитель черниговского судна.
— А как нам быть без багажа? Когда нам его доставят? И куда?
— Завтра.
— Завтра?! Куда?
— Ээээ... в Питер?
— А мы в Чернигове? И нам так и не сказали, сможем ли мы добраться.
— Как вообще может быть такое, что за нами не едут? Компания несёт за нас ответственность!
— Я предлагаю вам что могу!
— Вы не предлагаете ничего конкретного!
Под весь этот шумок народ, который хотел, свалил из салона и уехал в Чернигов в добродушно остановившемся автобусе. Будучи глухой и ещё глуше от холода, в котором уже отнялись ноги и пальцы, я ничего не понимала и пересела поближе к доброжелательному мужчине, который мне всё объяснил. Ну, что нас никто не собирается спасать. Я написала об этом парню и другу, и телефон мой окончательно умер. Я перестала ныть во все лички и разрыдалась просто потому, что внутри стало больно от холода, а вся невообразимая для меня в своей нелепости спасательная операция с пересадкой в Чернигов потеряла актуальность, и другой не было. Когда стало трудно дышать, я стала думать о том, зашевелятся ли эти ребята быстрее, если я сейчас потеряю сознание. Так прошёл час. В итоге, во всех бесконечных перебранках, угрозах и вопросах, нам сказали, что за нами всё же едут, но сколько ждать — неизвестно. И уже в районе семи утра нас сгрузили в школьные автобусы и увезли в какое-то служебное помещение в Городне. Я не буду рассказывать, как ходила на ногах, которые не ощущала, и как обматывала шарфом ручку чемодана, потому что не могла держать её отнявшимися пальцами — я просила помощи, и мне помогали. Эту дорогу я бы не преодолела без чужого вмешательства в мои одинокие окоченелость и немощность. В тепле тесного коридора меня колотило и лихорадило ещё два часа, пальцы зашевелились только спустя час. Потом мы нашли кафе поблизости и переместились туда — там были розетки и кофе. Впрочем, было там много чего, но гривен мне хватило только на чашку растворимого кофе прямо в подаренную другом чашку. Сначала ждали автобус в десять, потом — в час, но приехал он, в итоге, в 16, и если бы не информация и поддержка от этого самого друга, я бы не знала наверняка, что нас вообще заберут.
К этому моменту все планы были похоронены вместе с надеждами вовремя явиться на работу. Всё моё сознание оказалось обособлено от привычных мыслей и чувств в небольшой кафешке, очень похожей на те, которых прорвы в маленьких провинциальных городках. Всё дешевое и неказистое, но собрано в уютный интерьерчик в стиле раннего постсоветского периода: желтые стены, дешёвая мебель косит под тёмное дерево, на стенах - самопальные картины в аляповатых гнутых рамах, ёлка - как с фотографий из детства, с такими же разномастными шарами, которые были в каждом советском доме, только маленькая.
Народ разбился на группы вокруг столов, и я быстро решила, к какой примкнуть мне: сборище женщин во главе с самой шумной и уверенной защитницей прав пассажиров. Свободных стульев у стола не было, но мне в кои-то веки хватило наглости примостить взятый у другого стола в тесноту среди прочих. Я со своим обликом студентки-раздолбайки-анимешницы в эту группу не вписывалась совершенно. За столом сидели: рьяная защитница наших прав, женщина лет пятидесяти с острыми и тонкими чертами лица и чётко поставленной речью; переводчица менее тридцати лет от роду, олицетворяющая книжный облик серой мышки; типичная поселочно-провинциальная обитательница лет шестидесяти пяти, одетая в самовязанную кофту и вяжущая новую, с тихим мягким голосом, как у моей бабушки по отцу, и безупречным до робости воспитанием; дама за семьдесят в опрятной кофточке и шляпке, в меру утонченная и полностью соответствующая понятиям о слове "дама", несмотря на простоту одеяния; моложавая тётка под семьдесят, бойкая в одежде, говоре и манерах, но никогда и нигде не выходящая за рамки; и я, в уйме перстней, разноцветном шарфе, больших хипстерских очках и с брошью-совой на съехавшей набекрень шапке. Я не чувствовала себя неуместно. Я чувствовала себя в путешествии между мирами. Как будто я в другом мире, олицетворяющем мою родную провинцию, а вокруг — женщины моего Рода. Они говорили, а я слушала, наблюдала и ощущала себя частью целого. Мы стали маленькой общиной, когда назвали друг другу имена. Никому из нас больше не было страшно, мы помогали друг другу. Никакие конфликты во время притирки за столом не повлияли ни на что, наше единство было нерушимо. И когда я оказалась единственной, у кого нет денег, женщина, похожая на мою бабушку, накормила меня солянкой, сказав непременно есть с хлебом, а другая, моложавая, в этот же момент принесла всем славного коньяку. Это не было привычным мне миром с офисами и новомодными, даже если недорогими, квартирами, где каждый всё сам и себе, каждый сам за себя, особенно я. Эти женщины говорили, делились опытом, спорили, ели, спрашивали и отвечали, а я смотрела на них и вспоминала женщин своей семьи. Сколько себя помню, я стремилась обособиться от своего Рода, уйти от их советов, наставлений и опеки, я порвала почти все связи. В этот момент, в кафе, меня настигло осознание, что я теряю при этом на ментальном уровне. Мне захотелось обнять каждую из женщин в своей семье, поблагодарить за то, что они дали мне, даже если это был пример, как делать не нужно. На всех доступных мне уровнях я сделаю это в ближайшем месяце.
Когда автобус приехал, мы радовались, как на семейном застолье, а потом разошлись — связь порвалась, круг разомкнулся, аура развеялась, и никто больше никак не сцеплялся друг с другом на протяжении поездки. И всё же, это было потрясающее переживание.
Возвратилась в Петербург я уже не только из путешествия, но и из приключения. Заботили ли меня проблемы с работой и хлопоты с ключами? Нет. Я сделала всё, что нужно, даже не задумываясь об этом. Важно было другое. Из этого путешествия я вернулась в совершенно другой город совершенно другим человеком.
среда, 02 ноября 2016
Наверное, ты жив, но я не слышу смех.
Он никогда не был мне другом, я даже его немножко ненавидела. Он был скорее старшим братом, чья опека порой нещадно раздражает, но за ним — как за стеной из колючего кустарника. По одну сторону стены опасность, по другую — я. По одну сторону мир, по другую — я. За стеной от мира я провела по меньшей мере три года.
— Я человек, излучающий шарм.
Про таких, как он, говорят «Он ушёл». После этих слов младшие сёстры прижимают игрушку к груди и рыдают. Я делаю бесстрастное лицо, и отворачиваюсь, и обхватываю себя руками. Часто делаю это в последнее время. Как будто эту дыру кто-то может увидеть.
— Я человек, погибающий в срок.
Дыры — это опасно. Эти раны постоянно должны быть чем-то обмотаны. Что будет делать необученная жизни девочка с РПП и потребностью если не в тепле, то хотя бы в одобрении? Заткнёт чем-то новым или вернётся в заезженный порочный круг?
Спасибо другу, постоянно вставляющему мои мозги на место. Наверное, без него опять всё полетело бы к чёрту. Хотя и Вселенная в последнее время бережёт меня от глупостей.
Будем заново учиться ходить по небу — никаких светофоров, разделительных полос.
Я всегда думала, что это смело — взять и открыть человеку душу. Поймать первого попавшегося и попытать счастья. Забить дыру его желанием и собственным ощущением нужности, интересности. Я всё ещё хочу этого всего, иногда до слёз и дрожи в пальцах. Только теперь я знаю, что смело — это остаться наедине с собой. Мне, право, есть чем заняться. Просто пальцы опять дрожат, а прореветься не получается. Был период, когда я почти не ела — очень похожее ощущение: крышесносительная лёгкость и удручающее бессилие с навязчивой идеей о том, от чего пришлось отказаться
Он так долго плутал в коридорах, и вот, стёрся совсем с лица всех известных мне городов. Вышел в новый мир где-то по ту сторону. Я сижу в комнате для их встреч с закрытыми глазами. Слышу, как сквозь камень прорастает плющ и бойкая, как любые молодые амбиции, свежая трава. Скоро она сломает стены. Станет светло.
воскресенье, 09 октября 2016
Глядя на осенние картинки, на вездесущий прилагающийся к осени уют, я понимаю, что больше всего на свете хотел бы жить с другом. С человеком, который разделяет мои взгляды на устройство мира, на позитивизм и еду. С человеком, который может выслушать и понять и способен выписать пиздюлей, когда нужно. С человеком, который примет заботу без заморочек и ответит тем же только если сочтёт нужным. Я, на самом деле, не люблю жить в одиночестве, каким бы дофига осознанным ни был и как бы ясно ни понимал, что, чтобы обрести свою мечту, придётся стоически идти вперёд – одному или с бездомным котёнком чьей-то судьбы за пазухой, пока не пристрою его в добрые руки холодного города. В итоге все равно придётся оставаться одному и налегке. И чтобы отвлечь меня от разрастающейся с этого горечи, наступило Время Спонтанных Поступков.
Я понял это, когда обнаружил себя с чашкой кофе и тремя расхваленными другом конфетами в дешёвой забегаловке. Под наскоро запахнутым плащом – пижама, под пижамой – щенячий восторг: от отражения голубого неба в лужах и от конфет, которые я не только нашёл, но ещё и намеревался заточить в одну наглую харю. Я знал, что праздник разглядывания отражений в лужах выгонит меня из дома, но не думал, что именно так.
После первой конфеты мне на голову свалилось несколько воспоминаний о прошедших днях: М. говорит «Было бы неплохо сделать вот это», и я решаю, что мы это сделаем, причём, прямо сейчас, безотлагательно. У М. бывают странным образом меняющие реальность идеи. Несколько чудес за хвост поймал благодаря нему. То место чудесатое найдём, то вечер наполним магией, сделав из производственной необходимости красоту со свечами и лепестками роз. Нет времени рассказывать всё. Я просто всё чаще срываюсь с места, чтобы что-то сделать. Это волнительно и тревожно.
Вчера М. сказал: «Не знаю, замечал ли ты, но ты притягиваешь к себе людей». Я замечал. Но пока это не было озвучено, списывал всё на иллюзии и жил куда более спокойно, а сейчас не знаю, что мне делать. Это всё не помещается в рамки моей обыденности. Мне страшно. Изо всех сил расширяю их: встречаю людей, совершаю поступки и глупости, меняю всё, что могу изменить, не задумываясь; вышвыриваю хлам, избавляюсь от материального – а моей разрастающейся вселенной всё более тесно. Это и выливается в вопиющее чувство одиночества: она не помещается ни в чьи в объятия. А хочется уткнуться в тёплое плечо и забыть обо всём хоть на пять минут; на короткую вечность укрыться с головой чьей-то ещё вселенной.
Я понял это, когда обнаружил себя с чашкой кофе и тремя расхваленными другом конфетами в дешёвой забегаловке. Под наскоро запахнутым плащом – пижама, под пижамой – щенячий восторг: от отражения голубого неба в лужах и от конфет, которые я не только нашёл, но ещё и намеревался заточить в одну наглую харю. Я знал, что праздник разглядывания отражений в лужах выгонит меня из дома, но не думал, что именно так.
После первой конфеты мне на голову свалилось несколько воспоминаний о прошедших днях: М. говорит «Было бы неплохо сделать вот это», и я решаю, что мы это сделаем, причём, прямо сейчас, безотлагательно. У М. бывают странным образом меняющие реальность идеи. Несколько чудес за хвост поймал благодаря нему. То место чудесатое найдём, то вечер наполним магией, сделав из производственной необходимости красоту со свечами и лепестками роз. Нет времени рассказывать всё. Я просто всё чаще срываюсь с места, чтобы что-то сделать. Это волнительно и тревожно.
Вчера М. сказал: «Не знаю, замечал ли ты, но ты притягиваешь к себе людей». Я замечал. Но пока это не было озвучено, списывал всё на иллюзии и жил куда более спокойно, а сейчас не знаю, что мне делать. Это всё не помещается в рамки моей обыденности. Мне страшно. Изо всех сил расширяю их: встречаю людей, совершаю поступки и глупости, меняю всё, что могу изменить, не задумываясь; вышвыриваю хлам, избавляюсь от материального – а моей разрастающейся вселенной всё более тесно. Это и выливается в вопиющее чувство одиночества: она не помещается ни в чьи в объятия. А хочется уткнуться в тёплое плечо и забыть обо всём хоть на пять минут; на короткую вечность укрыться с головой чьей-то ещё вселенной.
пятница, 07 октября 2016
"И даже когда ты оставишь меня, этот мир останется прекрасным, потому что в нём есть такие люди, как ты", – однажды я шёл на работу и обнаружил в голове эту мысль. Впору было бы загрустить, но я лишь написал какую-то чушь человеку, которому эта мысль предназначалась. С тех пор утекло много воды. Несколько дней всего лишь, но в моём самоощущении целая вечность, длинная, тяжелая, бездонная – как океан на плечах подержал.
На днях изгонял во сне какую-то нечисть. Думал, что только из сна, а оказалось, что из квартиры. Сон начинался с того, что мы с маман, как в старые добрые, смотрели телевизор, старенький, такой, как был в моем родном доме, с тёмно-серым стеклянным экраном. Соскучился, видать. Я уже не помню, когда мы в последний раз говорили. То ей недосуг, то я даже ноут не открываю от усталости или цифр на часах. В том сне экран гас дважды: один раз вышибло пробки, но мы вправили их на место. Во второй я увидел, что моя покойная любимая кошка столкнула его к краю тумбы и настойчиво толкала дальше, так, что натянувшийся провод надорвался и заискрил.
Я почувствовал, что и с ней, и со всем что-то не так. Ощутил потустороннее присутствие. Увидел тени внутри экрана, но я уже знал, что делать. Трижды плюнул на экран. Во рту пересохло, поэтому было непросто, зато с реальным усилием, чувством. После этого я накрыл телик, в котором занялась какая-то движуха, пледом и проснулся. В комнате было темно, фонарь так же раскачивался за окном, заставляя оранжевое пятно света ползать по стене. Я чувствовал, что кошмар ещё здесь, и что-то внутри меня хмурится, чтобы он и не думал вернуться обратно и продолжал свое шествие к окну. Глянул на время, написал другу и уснул.
А утром мой постоялец рассказал, что не мог уснуть, пока не увидел свет моего телефона среди ночи. Потом его как будто вырубило.
Так может, мои детские страхи и ощущения тоже куда реальнее тех сказок о "ты всё выдумал", которые рассказывают все эти разумные взрослые? Может, неспроста были мои приступы ужаса, которые не прошли с годами? Боюсь сейчас оказаться в своей родной квартире. Думаю, там я не только почувствую, но и увижу всё, что не давало мне спать и ребенком, и взрослым. То, что пырится из всех углов. В каждой комнате. В своих воспоминаниях я всегда вижу сущностей, которые ощущал. И впредь они являются мне уже явно или же осязаемо.
Вчера мой постоялец написал "ну и фу на тебя" – банально, правда? Я сразу увидел летящее ко мне нелепое облачко негативной энергии, до смешного уродливое, почти бесформенное, но сравнительно вредоносное. "Важно же только какой смысл и энергию вкладываешь в слова", - сказал этот товарищ ю мне после. Но это работает только со слабыми многосмысловыми словами. Есть слова, которые несут в себе один смысл и оседают паразитами на ауре людей, не сделавших, в общем-то, ничего плохого. Занятно. Если не уметь защищаться, можно заболеть с дружеских подтруниваний. Хорошо, что мой единственный друг следит за базаром. Все бы так.
На днях изгонял во сне какую-то нечисть. Думал, что только из сна, а оказалось, что из квартиры. Сон начинался с того, что мы с маман, как в старые добрые, смотрели телевизор, старенький, такой, как был в моем родном доме, с тёмно-серым стеклянным экраном. Соскучился, видать. Я уже не помню, когда мы в последний раз говорили. То ей недосуг, то я даже ноут не открываю от усталости или цифр на часах. В том сне экран гас дважды: один раз вышибло пробки, но мы вправили их на место. Во второй я увидел, что моя покойная любимая кошка столкнула его к краю тумбы и настойчиво толкала дальше, так, что натянувшийся провод надорвался и заискрил.
Я почувствовал, что и с ней, и со всем что-то не так. Ощутил потустороннее присутствие. Увидел тени внутри экрана, но я уже знал, что делать. Трижды плюнул на экран. Во рту пересохло, поэтому было непросто, зато с реальным усилием, чувством. После этого я накрыл телик, в котором занялась какая-то движуха, пледом и проснулся. В комнате было темно, фонарь так же раскачивался за окном, заставляя оранжевое пятно света ползать по стене. Я чувствовал, что кошмар ещё здесь, и что-то внутри меня хмурится, чтобы он и не думал вернуться обратно и продолжал свое шествие к окну. Глянул на время, написал другу и уснул.
А утром мой постоялец рассказал, что не мог уснуть, пока не увидел свет моего телефона среди ночи. Потом его как будто вырубило.
Так может, мои детские страхи и ощущения тоже куда реальнее тех сказок о "ты всё выдумал", которые рассказывают все эти разумные взрослые? Может, неспроста были мои приступы ужаса, которые не прошли с годами? Боюсь сейчас оказаться в своей родной квартире. Думаю, там я не только почувствую, но и увижу всё, что не давало мне спать и ребенком, и взрослым. То, что пырится из всех углов. В каждой комнате. В своих воспоминаниях я всегда вижу сущностей, которые ощущал. И впредь они являются мне уже явно или же осязаемо.
Вчера мой постоялец написал "ну и фу на тебя" – банально, правда? Я сразу увидел летящее ко мне нелепое облачко негативной энергии, до смешного уродливое, почти бесформенное, но сравнительно вредоносное. "Важно же только какой смысл и энергию вкладываешь в слова", - сказал этот товарищ ю мне после. Но это работает только со слабыми многосмысловыми словами. Есть слова, которые несут в себе один смысл и оседают паразитами на ауре людей, не сделавших, в общем-то, ничего плохого. Занятно. Если не уметь защищаться, можно заболеть с дружеских подтруниваний. Хорошо, что мой единственный друг следит за базаром. Все бы так.
воскресенье, 18 сентября 2016
Вчера советшенно случайно отпраздновал День разговоров с городом.
У меня был вполне определённый план: поделав свои дела в районе Адмиралтейки, пойти к Садовой и осесть на остаток вечера в кондитерии, предаваться активной и пассивной когнитивной деятельности. Дело в том, что там самый вкусный для моих рецепторов, да ещё и недорогой капучино, к которому, к тому же, на халяву дают неземной вкусноты маленькую заварную булочку.
И вдруг там не оказывается мест. Одно захудалое, но мне оно не подходит, и я пропускаю на него девушку, влетевшую в сладко пахнущее помещение следом за мной. Конечно, я расстроился, потому что ветер вчера был особо кусачий, а куда идти, я не имел ни малейшего представления. Знал только, что не сунусь в найденное несколькими днями ранее кафе — город шепнул мне, что хочет прогуляться со мной под руку. Главное — уйти прочь от Невского, что я и сделал. От канала Грибоедова свернул в первую подвернувшуюся симпатичную подворотню и понёсся по узким улицам торопливой, но плавной поступью. Сам не знаю, почему так вышло, я был безнадёжно голоден, и сил порхать по улицам у меня не было. Иногда я останавливался разглядеть что-то особо красивое: облупленную, шепчущую о старине стену с лепниной; ряд старых, ворчливо-мрачных домов; витрину, увешанную разномастными красивыми часами. Кстати, о ней. Я шёл по противоположной стороне дороги и подумал, что хотел бы даже запечатлеть её, но город держал меня за плечи и предостерегал от перехода на ту сторону. Я ни черта не понял и потому таки перешёл. Вблизи это оказалось просто скопищем пластиковых безжизненных часов, и сказочность вмиг развеялась. Ветер обиженно дёрнул меня за волосы, а я посмеялся и со словами "Да ладно тебе, ты и так удивительно красив сегодня" двинул дальше.
Людей в этих подворотнях почти не водится, а те, что водятся, либо судорожно отводят от меня взгляд, либо с пониманием отвечают на мой своим, таким же долгим, давая разглядеть бездну за ним.
Петлял я часа полтора, пока не вышел на ту же Садовую улицу, но в незнакомом мне месте. Там я и нашёл избушку, в которой пристроил отогревать свои промёрзшие чресла. Славное местечко, но подошло оно мне только для отогревания, набивания жалобно сжимающегося брюха и недолгого утопания в воистину очаровательной атмосфере. Остаться там я не мог. Довольно быстро отказался от идеи о кофе с плюшкой и снова вышел навстречу улицам, а они жадно потянули меня в свои переплетения.
В итоге, я на одной интуиции вышел обратно к метро, побывав в таких местах, что аж не верится. Вышел, к слову, к той самой, опустевшей уже кондитерии. Остаток вечера провёл там, млея от любви к городу, к Жизни, к обстоятельствам и к капучино в греющей руки пузатой чашке.
Да, я успел гораздо меньше. Но нет, я успел гораздо больше.
У меня был вполне определённый план: поделав свои дела в районе Адмиралтейки, пойти к Садовой и осесть на остаток вечера в кондитерии, предаваться активной и пассивной когнитивной деятельности. Дело в том, что там самый вкусный для моих рецепторов, да ещё и недорогой капучино, к которому, к тому же, на халяву дают неземной вкусноты маленькую заварную булочку.
И вдруг там не оказывается мест. Одно захудалое, но мне оно не подходит, и я пропускаю на него девушку, влетевшую в сладко пахнущее помещение следом за мной. Конечно, я расстроился, потому что ветер вчера был особо кусачий, а куда идти, я не имел ни малейшего представления. Знал только, что не сунусь в найденное несколькими днями ранее кафе — город шепнул мне, что хочет прогуляться со мной под руку. Главное — уйти прочь от Невского, что я и сделал. От канала Грибоедова свернул в первую подвернувшуюся симпатичную подворотню и понёсся по узким улицам торопливой, но плавной поступью. Сам не знаю, почему так вышло, я был безнадёжно голоден, и сил порхать по улицам у меня не было. Иногда я останавливался разглядеть что-то особо красивое: облупленную, шепчущую о старине стену с лепниной; ряд старых, ворчливо-мрачных домов; витрину, увешанную разномастными красивыми часами. Кстати, о ней. Я шёл по противоположной стороне дороги и подумал, что хотел бы даже запечатлеть её, но город держал меня за плечи и предостерегал от перехода на ту сторону. Я ни черта не понял и потому таки перешёл. Вблизи это оказалось просто скопищем пластиковых безжизненных часов, и сказочность вмиг развеялась. Ветер обиженно дёрнул меня за волосы, а я посмеялся и со словами "Да ладно тебе, ты и так удивительно красив сегодня" двинул дальше.
Людей в этих подворотнях почти не водится, а те, что водятся, либо судорожно отводят от меня взгляд, либо с пониманием отвечают на мой своим, таким же долгим, давая разглядеть бездну за ним.
Петлял я часа полтора, пока не вышел на ту же Садовую улицу, но в незнакомом мне месте. Там я и нашёл избушку, в которой пристроил отогревать свои промёрзшие чресла. Славное местечко, но подошло оно мне только для отогревания, набивания жалобно сжимающегося брюха и недолгого утопания в воистину очаровательной атмосфере. Остаться там я не мог. Довольно быстро отказался от идеи о кофе с плюшкой и снова вышел навстречу улицам, а они жадно потянули меня в свои переплетения.
В итоге, я на одной интуиции вышел обратно к метро, побывав в таких местах, что аж не верится. Вышел, к слову, к той самой, опустевшей уже кондитерии. Остаток вечера провёл там, млея от любви к городу, к Жизни, к обстоятельствам и к капучино в греющей руки пузатой чашке.
Да, я успел гораздо меньше. Но нет, я успел гораздо больше.
пятница, 16 сентября 2016
Мир, как лоскутное одеяло, состоит из фиговой тучи разномастных мирков, некоторые из которых пересекаешь, некоторые обходишь в месте стыка с другими, по шву, а в некоторые попросту невозможно попасть. Я никогда не бывал в мире роскошных тачек, дорогущих галстуков от Brioni и высоченных каблуков от Louis Vuitton, потому что даже вблизи таких мест меня тянет бежать оттуда без оглядки. Как-то раз я забрёл в дорогущий квартальчик в столице, свернул не туда где-то в районе Красной площади. Искал для маман какие-нибудь роскошные конфеты ручной работы к 8 марта, целую стипендию собирался на это дело потратить. В том месте стипендии, на которую я должен был, по мнению кого-то там свыше, жить месяц, хватало на 2-3 конфетки, и это в самой скромной захолустной лавочке. С какой-то нелепой, наивной надеждой на лучшее и более дешёвое, я тогда углубился в нарастающий лоск этих кварталов, и меня трижды чуть не сбивали машины. Я заглядывал в магазины, которые выглядели поскромнее, но это было лишь данью модному минимализму, и даже там сладости стоили столько, что я начал думать, будто «позолота» на них не какой-то там пищевой краситель, а очень даже настоящее золото. Впору было бы где-то продаваться шприцам с золотой инъекцией, как у той Белоснежки из клипа Rammstein. Hier kommt die Sonne, ja. Я прошёлся лишь по грани с тем миром, а меня оттуда с омерзением выплюнуло.
Вчера я с ужасом для себя на пару мгновений оказался в своей родной провинции. Давно я не видел такой концентрации снующих в палатках и меж ними Тёток с большой буквы Тэ, пухлых, неухоженных, с воодушевлением меряющих безвкусные, неуместно дорогие шмотки у таких же, только ещё более «обиженных жизнью». Они смотрят на людей из других миров то волком, то с завистью – готов поспорить, они чуть зеленели на пару мгновений, провожая красивых, уверенных в себе женщин озлобленным взглядом. На станциях метро пересекается очень много миров. И всё же, даже там мы ходим разными путями-тропами. Каждому темпу – свой. Когда мы меняемся, меняются и люди вокруг – характер странностей тех исключительных и бросающихся в глаза личностей, с которыми шатаемся в одном вагоне и иногда ищем соприкосновения взглядом.
Иногда захватывает дух, когда осознаёшь всю необъятность этого покрывала. Бесконечность. Пугающая, пронизывающая под рёбрами, дрожью, к лёгким, как падение с огромной высоты. Я в вагоне метро, на пересечении тысяч миров, и всё это – в мимолётном, преходящем соприкосновении судеб, курток, вздохов. Бесконечность смыслов, ритмов, вибраций между простыми трудягами в шумной толкучке, между людьми в тесном вагоне метро.
Вчера я с ужасом для себя на пару мгновений оказался в своей родной провинции. Давно я не видел такой концентрации снующих в палатках и меж ними Тёток с большой буквы Тэ, пухлых, неухоженных, с воодушевлением меряющих безвкусные, неуместно дорогие шмотки у таких же, только ещё более «обиженных жизнью». Они смотрят на людей из других миров то волком, то с завистью – готов поспорить, они чуть зеленели на пару мгновений, провожая красивых, уверенных в себе женщин озлобленным взглядом. На станциях метро пересекается очень много миров. И всё же, даже там мы ходим разными путями-тропами. Каждому темпу – свой. Когда мы меняемся, меняются и люди вокруг – характер странностей тех исключительных и бросающихся в глаза личностей, с которыми шатаемся в одном вагоне и иногда ищем соприкосновения взглядом.
Иногда захватывает дух, когда осознаёшь всю необъятность этого покрывала. Бесконечность. Пугающая, пронизывающая под рёбрами, дрожью, к лёгким, как падение с огромной высоты. Я в вагоне метро, на пересечении тысяч миров, и всё это – в мимолётном, преходящем соприкосновении судеб, курток, вздохов. Бесконечность смыслов, ритмов, вибраций между простыми трудягами в шумной толкучке, между людьми в тесном вагоне метро.
С утра пораньше прозрел, просветлился, услышал шорох прокравшейся в разум чудесатой идеи моего друга и полчаса сидел лыбился, счастливый и вдохновлённый; словил шорох его же оптимизма, рассыпавшегося по всему пространству вокруг разноцветным бисером.
Потом — вкрадчивый шорох на кухне.
Это время напомнило о себе и о том, что пора завязывать варить новые и новые чашки кофе и шагнуть навстречу прохладному сентябрьскому солнцу.
Мельтешащий шорох вперемешку с лязгом и копошением – это крысы подрались за обожаемую кашу и разворотили к чертям всё вокруг, пока я шуршал вокруг, ища в своей обители хоть какие-то штаны.
На улице меня догнал шорох от белого банта девочки-школьницы, который живо трепыхался на не по сезону тёплом ветерке.
Пробрался под рёбра и в бумажник шорох бумажки, свидетельствующей, что очень тяжёлый для меня долг погашен; выскреб львиную долю моих виртуальных закромов.
И завершил тот вечер шорох одежды, упавшей к моим ногам безо всяких лишних движений – совершенно особенный жест, полный лунной энергии, и звук такой же. Аккуратный, тихий, лунный шорох.
Потом — вкрадчивый шорох на кухне.
Это время напомнило о себе и о том, что пора завязывать варить новые и новые чашки кофе и шагнуть навстречу прохладному сентябрьскому солнцу.
Мельтешащий шорох вперемешку с лязгом и копошением – это крысы подрались за обожаемую кашу и разворотили к чертям всё вокруг, пока я шуршал вокруг, ища в своей обители хоть какие-то штаны.
На улице меня догнал шорох от белого банта девочки-школьницы, который живо трепыхался на не по сезону тёплом ветерке.
Пробрался под рёбра и в бумажник шорох бумажки, свидетельствующей, что очень тяжёлый для меня долг погашен; выскреб львиную долю моих виртуальных закромов.
И завершил тот вечер шорох одежды, упавшей к моим ногам безо всяких лишних движений – совершенно особенный жест, полный лунной энергии, и звук такой же. Аккуратный, тихий, лунный шорох.
среда, 14 сентября 2016
Вчера вечером у меня состоялась удивительно приятная для меня встреча. Много лет мой больше чем приятель, больше чем кохай, больше чем любовник, но далеко меньше, чем хороший слушатель. И вот, он научился не только рассказывать, но и слушать. А ещё он умеет быть благодарным так, что меня это смущает, но греет. И глазищи у него огромные, блестящие, яркие. Но завёл эту песню я не из-за встречи. Дело в том, что я, как типичное дитя цивилизации, поставил телефон на зарядку, пока мы с моим товарищем сидели в кафе. И, по возвращении домой, я совершенно не помнил, забирал я эту зарядку или нет. Не найдя её во всех привычных местах, я был спокоен и не считал возможную пропажу проблемой, тут же составив план дальнейших действий. А вдруг именно поэтому она чудесным образом обнаружилась там, где её быть не могло? Вдруг, если бы я разозлился, расстроился или позволил бы своему настроению пошатнуться, её бы там не оказалось, она осталась бы забытой в розетке? Мне стало волнительно от этой мысли, и я не могу её не записать. Иногда я словно бы чувствую, как пластичная реальность подстраивается, изменяется под мои эмоции. И, кажется, я всё лучше это контролирую.
Сегодняшнее утро улыбнулось мне свежим Питерским солнцем, а воздух, ворвавшийся в кухню, стоило мне открыть окно, пахнул морем. Удивительный контраст с уже имевшимися ощущениями. Морской запах Петербурга мне ближе.
Вынырнув из пледа, я пью кофе прямо на подоконнике и высовываю голову в окно, под ветер, под прохладное солнце, под улыбку этого мира. Растягиваю утро, смакую его, как любимые сигареты, как самые первые и последние глотки кофе, как послевкусие долгожданного поцелуя.
Меня не заботит, что из вчерашних планов ничего не вышло – успеется ещё. Мир обнимает меня за плечи, и эти объятия похожи на мои собственные. Мы с ним понимаем друг друга.
Вынырнув из пледа, я пью кофе прямо на подоконнике и высовываю голову в окно, под ветер, под прохладное солнце, под улыбку этого мира. Растягиваю утро, смакую его, как любимые сигареты, как самые первые и последние глотки кофе, как послевкусие долгожданного поцелуя.
Меня не заботит, что из вчерашних планов ничего не вышло – успеется ещё. Мир обнимает меня за плечи, и эти объятия похожи на мои собственные. Мы с ним понимаем друг друга.
вторник, 13 сентября 2016
Что я совсем не умею, так это держать в голове собственные мысли. И если бы не письма, я бы этого так и не понял. Теперь, перелистывая вдруг сделанные записи, начинаю больше узнавать о самом себе. "О чём я там думал в такси? А утром? А, ну да", — как-то так это выглядит, когда я лезу в свои заметки. Иногда делаю вид, что да, как же я мог забыть, а иногда в рисунке уползших к макушке бровей читается "Это я такое писал?!". Жутковато порой, но, думаю, ничего нового. Просто чуть больше осознанности в привычных вещах.
Города горят внизу то заревом пожаров, то осыпавшимся или стёкшим на землю звездным небом.
Камень-талисман высосал меня полностью и в один миг, как это всегда и бывает. Но с ним я впервые в жизни реально помучился. Сильная будет вещь.
И впервые я ощутил, как талисман хочет крови. Теперь, когда таинство завершено, у меня почти нет сил даже дышать, но и уснуть в таких условиях, как сейчас, я не могу и не хочу.
На высоте тысяч метров, под носом у ничего не замечающих пассажиров, совершён самый серьёзный за всю мою так называемую "практику" обряд. С кровью, полуобморочной слабостью, и хорошо ещё, что не с плясками с бубном, хотя, боюсь, они бы и этого не заметили. Такие вещи, на самом деле, трудно и страшно замечать, а если таинство происходит в особых темпах и ритмах, это все равно, что пытаться разглядеть лешего, будучи выросшим на гаджетах юнцом, приперевшимся в лес ловить покемонов.
В обессиленном до дрожи в плечах и пальцах состоянии тела, моё сознание плыло и тонуло в городах, которые из иллюминатора виделись звёздным небом. Снова мир казался перевёрнутым.
Для того, чтобы ходить по небу, не обязательно быть поверх него, можно самому быть вверх ногами.
Встал и переделал кучу насущных дел, а проснулся только к вечеру. И правильно сделал, потому что иначе дела так и остались бы в неразобранном чемодане, нестираные и заброшенные. Я весь день старался не замечать, как догоняют обрывки вчерашнего диалога. Мы с Евой поссорились. Точнее, впервые перестали делать вид, что всё в порядке, и высказали друг другу то, что держали друг от друга подальше уж и не знаю, сколько лет. Чёрт, это был такой момент! Мы в последний раз ехали по горкам Кипра с дико жавшим на газ водителем, мимо проносились пропитанные духом острова пейзажи, но ей было неспокойно. Она стала сильнее. За эти несколько дней она поняла, что может сама — а я уж было подумал, будто у нас передышка между метаморфозами, и вот, оказался в эпицентре, расслабленный и неподготовленный. Ай да я.
— По возвращении опять оставишь меня за стеклом сидеть?
— В смысле?
— Не прикидывайся. Ты же дождаться не можешь, когда окунёшься в эту свою суматоху.
— И?
— Тебе никогда не приходило в голову, что я хочу так же?
— Ты хочешь грустить. Переживать о моих неудавшихся отношениях, об усталости, неурядицах в делах. Ты хочешь давать подсказки и участвовать во всём так, чтобы тебя не задело. А теперь тебе вдруг хочется поучаствовать?
— Ты просто отобрал у меня всё и строишь из себя благодетеля. "Я вдарю этому подонку по морде за тебя, я сдам этот экзамен за тебя, я всех построю на этой работе ради тебя, о, и потрахаться тоже схожу вместо тебя" — так ведь?
— А сейчас ты себя опробовала в иной роли и тебе хочется всё поменять? Я дал тебе безопасность. Я избавил тебя от тяжести решений.
— Иди к чёрту со своим героизмом! Признай, что ты просто подмял под себя всё и теперь не знаешь, как этим поделиться. Да тебе просто страшно! Что-то пропустить, выпустить что-то из-под своего контроля, потерять. Как же это — что-то интересное произойдёт без твоего участия?! Ты же грёбаный король вечеринки, и вечеринка эта — везде, где есть ты. В привычной реальности, которую возводил годами, держа меня взаперти, ты боишься даже на пару часов встать на моё место. А вдруг у меня получится не хуже?
— Мы не можем быть на равных, и ты это знаешь. Тогда всё рухнет. Нельзя нам двоим сразу строить дела. И все друзья... они же знают и примут только меня.
Я знаю, что она права. И я действительно не знаю, как с этим быть. Могу полностью вручить ей некоторые сферы влияния, как делал это однажды раньше. Допустим, в большем объёме. Но когда доходит до контакта с людьми, я ломаюсь. Не придумал ещё, как выстроить грань, не рехнувшись.
А небо на закате было нынче такое нежное, будто Питер обнимал меня за плечи и тепло улыбался, дыша в голую шею ветром. Уж он-то точно примет меня любым.
Города горят внизу то заревом пожаров, то осыпавшимся или стёкшим на землю звездным небом.
Камень-талисман высосал меня полностью и в один миг, как это всегда и бывает. Но с ним я впервые в жизни реально помучился. Сильная будет вещь.
И впервые я ощутил, как талисман хочет крови. Теперь, когда таинство завершено, у меня почти нет сил даже дышать, но и уснуть в таких условиях, как сейчас, я не могу и не хочу.
На высоте тысяч метров, под носом у ничего не замечающих пассажиров, совершён самый серьёзный за всю мою так называемую "практику" обряд. С кровью, полуобморочной слабостью, и хорошо ещё, что не с плясками с бубном, хотя, боюсь, они бы и этого не заметили. Такие вещи, на самом деле, трудно и страшно замечать, а если таинство происходит в особых темпах и ритмах, это все равно, что пытаться разглядеть лешего, будучи выросшим на гаджетах юнцом, приперевшимся в лес ловить покемонов.
В обессиленном до дрожи в плечах и пальцах состоянии тела, моё сознание плыло и тонуло в городах, которые из иллюминатора виделись звёздным небом. Снова мир казался перевёрнутым.
Для того, чтобы ходить по небу, не обязательно быть поверх него, можно самому быть вверх ногами.
Встал и переделал кучу насущных дел, а проснулся только к вечеру. И правильно сделал, потому что иначе дела так и остались бы в неразобранном чемодане, нестираные и заброшенные. Я весь день старался не замечать, как догоняют обрывки вчерашнего диалога. Мы с Евой поссорились. Точнее, впервые перестали делать вид, что всё в порядке, и высказали друг другу то, что держали друг от друга подальше уж и не знаю, сколько лет. Чёрт, это был такой момент! Мы в последний раз ехали по горкам Кипра с дико жавшим на газ водителем, мимо проносились пропитанные духом острова пейзажи, но ей было неспокойно. Она стала сильнее. За эти несколько дней она поняла, что может сама — а я уж было подумал, будто у нас передышка между метаморфозами, и вот, оказался в эпицентре, расслабленный и неподготовленный. Ай да я.
— По возвращении опять оставишь меня за стеклом сидеть?
— В смысле?
— Не прикидывайся. Ты же дождаться не можешь, когда окунёшься в эту свою суматоху.
— И?
— Тебе никогда не приходило в голову, что я хочу так же?
— Ты хочешь грустить. Переживать о моих неудавшихся отношениях, об усталости, неурядицах в делах. Ты хочешь давать подсказки и участвовать во всём так, чтобы тебя не задело. А теперь тебе вдруг хочется поучаствовать?
— Ты просто отобрал у меня всё и строишь из себя благодетеля. "Я вдарю этому подонку по морде за тебя, я сдам этот экзамен за тебя, я всех построю на этой работе ради тебя, о, и потрахаться тоже схожу вместо тебя" — так ведь?
— А сейчас ты себя опробовала в иной роли и тебе хочется всё поменять? Я дал тебе безопасность. Я избавил тебя от тяжести решений.
— Иди к чёрту со своим героизмом! Признай, что ты просто подмял под себя всё и теперь не знаешь, как этим поделиться. Да тебе просто страшно! Что-то пропустить, выпустить что-то из-под своего контроля, потерять. Как же это — что-то интересное произойдёт без твоего участия?! Ты же грёбаный король вечеринки, и вечеринка эта — везде, где есть ты. В привычной реальности, которую возводил годами, держа меня взаперти, ты боишься даже на пару часов встать на моё место. А вдруг у меня получится не хуже?
— Мы не можем быть на равных, и ты это знаешь. Тогда всё рухнет. Нельзя нам двоим сразу строить дела. И все друзья... они же знают и примут только меня.
Я знаю, что она права. И я действительно не знаю, как с этим быть. Могу полностью вручить ей некоторые сферы влияния, как делал это однажды раньше. Допустим, в большем объёме. Но когда доходит до контакта с людьми, я ломаюсь. Не придумал ещё, как выстроить грань, не рехнувшись.
А небо на закате было нынче такое нежное, будто Питер обнимал меня за плечи и тепло улыбался, дыша в голую шею ветром. Уж он-то точно примет меня любым.
воскресенье, 11 сентября 2016
Я так и пошла гулять в одной рубашке и босоногая, с размазанным макияжем, непричёсанная, будто десять минут назад ты со всей страстью повалял меня по стенам и постели — смотрели, как на больную, и обходили стороной. А воздух был такой мягкий и ласковый, будто дышал в шею на грани поцелуя, и теплее всего – с той стороны, где так и осталось твоё скрытое присутствие. Я уснула с твоим талисманом в кулаке. Сегодня на высоте многих тысяч метров обряд завершится.
В 03:57 я слышу голос, но не понимаю, что он говорит. Шаги. Приступы страха. Я бы и не вспомнила это поутру, если бы не записала дрожащими пальцами. В этом номере произошло слишком много всего. Здесь страшно не спать по ночам.
Когда снова открываю глаза, утро уже крадет ночь. Проталкивается сквозь небосвод пальцами и рывком тянет на себя. Солнце здесь встаёт очень быстро.
Утром уже не страшно. Утром вся безысходность блекнет; это время надежд, когда впереди целый день, в который многое можно.
В горле сухо и горько. Время со вчерашнего дня капризничает, с ним не договориться больше. То скачет галопом, то тянется, я совсем его не чувствую. Думаю, это нормально в преддверии перемен. Думаю даже, что как только встану на родную землю, снова смогу не только чувствовать его, но и управлять им. А сейчас оно снова растянулось, но я нахожу себе занятие и пытаюсь найти свою символику.
Скоро нам скажут, что скучали. Но никто из нас больше не будет врать.
Сяду в автобус со вкусом везения на языке. Посмакую его в дороге.
Теперь всё обязательно получится. Возможно, даже лучше, чем ожидалось.
В 03:57 я слышу голос, но не понимаю, что он говорит. Шаги. Приступы страха. Я бы и не вспомнила это поутру, если бы не записала дрожащими пальцами. В этом номере произошло слишком много всего. Здесь страшно не спать по ночам.
Когда снова открываю глаза, утро уже крадет ночь. Проталкивается сквозь небосвод пальцами и рывком тянет на себя. Солнце здесь встаёт очень быстро.
Утром уже не страшно. Утром вся безысходность блекнет; это время надежд, когда впереди целый день, в который многое можно.
В горле сухо и горько. Время со вчерашнего дня капризничает, с ним не договориться больше. То скачет галопом, то тянется, я совсем его не чувствую. Думаю, это нормально в преддверии перемен. Думаю даже, что как только встану на родную землю, снова смогу не только чувствовать его, но и управлять им. А сейчас оно снова растянулось, но я нахожу себе занятие и пытаюсь найти свою символику.
Скоро нам скажут, что скучали. Но никто из нас больше не будет врать.
Сяду в автобус со вкусом везения на языке. Посмакую его в дороге.
Теперь всё обязательно получится. Возможно, даже лучше, чем ожидалось.
суббота, 10 сентября 2016
Ты говоришь "если бы я сидел рядом", а сам сидишь рядом. Слева, на втором стуле, который больше не пустой. Если ты правша, то мы неплохо устроились.
Никогда ещё это чувство не было таким ярким.
Кошусь в ту сторону взглядом "вот же подлец" и сбито выдыхаю дым, ухмыляюсь, делаю вид, что беру себя в руки. Возбуждение колет по пояснице мурашками. Бросил в меня пару строк, а мне теперь полночи целовать взбудораженным взглядом абсолютно чёрное небо.
Кофе кончился, вода тоже, но сигарет хватит с лихвой.
Может, когда ты уснёшь, я возьму твоё присутствие за руку и поведу скитаться вместе со мной в густой темноте самых пустынных улиц.
Сегодня я женщина. Но, кажется, тебе все равно.
Никогда ещё это чувство не было таким ярким.
Кошусь в ту сторону взглядом "вот же подлец" и сбито выдыхаю дым, ухмыляюсь, делаю вид, что беру себя в руки. Возбуждение колет по пояснице мурашками. Бросил в меня пару строк, а мне теперь полночи целовать взбудораженным взглядом абсолютно чёрное небо.
Кофе кончился, вода тоже, но сигарет хватит с лихвой.
Может, когда ты уснёшь, я возьму твоё присутствие за руку и поведу скитаться вместе со мной в густой темноте самых пустынных улиц.
Сегодня я женщина. Но, кажется, тебе все равно.
Утро колышется на горизонте первыми лучами рассвета.
Я изгнан.
На сердце привычным вкусом осело одиночество.
Всеобщая реальность снова меня выплюнула — надеюсь, в этот раз навсегда.
С любопытством вкушаю ощущения перевернувшегося вверх дном восприятия; ковыряю ногтем землю над головой.
Я изгнан.
На сердце привычным вкусом осело одиночество.
Всеобщая реальность снова меня выплюнула — надеюсь, в этот раз навсегда.
С любопытством вкушаю ощущения перевернувшегося вверх дном восприятия; ковыряю ногтем землю над головой.